Как католик-иезуит стал русским монахом

«Вера для меня была исполнением обрядов, пока я не столкнулся с русской литературой XIX века. Прочитав Толстого и Достоевского, я понял, что христианство — это жизнь», — признается иеромонах Константин (Симон). В этом году он, профессор богословия, бывший католик, член иезуитского ордена, принял постриг в православном Высоко-Петровском монастыре. Его взгляд на то, что для нас привычно, кого-то удивит, а кого-то заставит задуматься. О том, по каким причинам Европа стала постхристианской, почему «Троицу» Рублева можно встретить в костелах, зачем Церкви таинственность и старинные языки, и, конечно, о долгожданном переходе в Православие — наш разговор с отцом Константином.

— Отец Константин, несколько лет назад в «Фоме» вышло интервью с иеромонахом Габриэлем Бунге из Швейцарии, католическим отшельником, принявшем Православие. Он говорил, что пришел в Православие через чтение восточных отцов Церкви. А что подтолкнуло Вас к такому выбору?
— Я пришел через русскую литературу XIX века — именно она очень на меня влияла. Поэтому принять Православие именно в России, в Русской Православной Церкви оказалось для меня очень важным. И, кроме того, на меня сильно повлияло православное богослужение.

— В какой религиозной атмосфере Вы росли и когда впервые познакомились с христианством?
— Я всегда был верующий, с детства. Но меня не заставляли молиться или ходить в храм, мама даже была против выбранного мной пути: она очень хотела, чтобы я стал врачом, а я пошел в католическую семинарию в Риме…
В смысле обращения к Церкви на меня очень повлияла моя русская бабушка. Своих венгерских прародителей — со стороны отца — я не знал, зато очень хорошо знал свою бабушку и провел с ней много времени. Она действительно принимала религию всерьез, вера была частью ее жизни, бабушка молилась всегда — и я это заметил.

— А родители?…
— Мой отец — венгр, он бывший кальвинист ( Кальвинизм — направление протестантизма, основанное в XVI веке Жаном Кальвином. Идеи кальвинизма распространились из Женевы по Германии, Венгрии, Нидерландам, Франции, Шотландии и Англии.). — Ред.), а мама с Украины, она была православной. Когда они встретились, выяснилось, что мама не хотела даже слышать о переходе в протестантизм, а отец не очень-то хотел быть членом Православной Церкви, потому что в то время все богослужения велись на церковнославянском, и он ничего не понимал, а для него все понимать было крайне важно. Поэтому они вместе решили принять католицизм, и мой отец был даже перекрещен. Хотя нельзя сказать, что они очень серьезно относились к вере. Каждое воскре­сенье мы вместе ходили в костел, но в то же время не молились перед едой, очень редко обсуждали религиозные вопросы дома и т. д. И до какого-то момента для меня вера была исполнением обрядов — до знакомства с книгами русских писателей XIX века, Достоевского, Гоголя и особенно Толстого.

— Каким образом Толстой стал для Вас проводником к христианству, ведь он был противником Церкви?
— Толстой на меня сильно повлиял, но, конечно, не его антицерковные произведения — я даже не знал «Воскресение» и не читал его идеологических, антиклерикальных трудов — в Америке, где я жил с родителями, в то время такая литература даже не была доступна. На меня оказали влияние его нравственные произведения, например, рассказы «Где любовь, там и Бог», «Крестник» и еще, может быть, 7-8 таких рассказов. Я прочитал их и понял, что вера — живая, это не только исполнение обрядов, но и нравственность, и жизнь! У Достоевского мне очень понравились «Братья Карамазовы», там глубоко религиозный смысл. «Идиота» я прочитал лет в 13-14, а не так давно увидел современный российский сериал, он мне очень понравился.

— Кто привил Вам интерес к этим книгам?
— Мама. Мне было лет 10, когда я получил от нее в подарок на Рождество книгу Достоевского. Надо сказать, я очень любил читать и всегда мечтал о книгах в подарок на Рождество. А когда мне дарили, допустим, одежду, я даже не смотрел на нее… Но если это оказывалась книга, я сразу же открывал ее, принимался читать и вообще не обращал внимания на происходящее вокруг! А в один год, я помню, в Нью-Йорке у нас состоялся такой украинский «святой вечер» — праздничный ужин, после которого мы дарили друг другу подарки. И мама мне купила две книги — по истории России и про искусство России — и сказала, что я должен познакомиться с ними, потому что это — часть нашей культуры. И с той поры я очень много читал про Россию, в школьной библиотеке искал все книги о ней, я стал изучать русский язык, когда мне было 10-11 лет.
— Самостоятельно?
— Да, все самостоятельно. Я никогда не изучал русского языка в университетах или школах, в отличие от французского и балканских языков.

— А на каких языках разговаривали дома?
— Дома звучали и русский, и украинский, и венгерский, и, конечно, английский, на котором родители общались между собой. Но я очень интересовался именно русским, а с произношением мне немножко помогла… любовь к опере. Когда мне было 10 лет, помню, я возвращался домой из школы и каждый день слушал какую-нибудь русскую оперу — «Борис Годунов», или «Хованщину», или «Евгения Онегина» — часа по полтора.

— То, что Вы оказались в такой мультикультурной среде, оказало на Вас влияние?
— Да, конечно! От Америки и англосаксонской культуры, может быть, у меня, остался прагматизм. По этой причине, например, мне не нравится чистая философия — там трудно найти что-то определенное. А вот богословие было любимым предметом, особенно мне нравилось изучение Библии — экзегезис, потому что я обожал языки, а эта наука связана с филологией, с различными переводами Библии. Сравнивать разные переводы — это было для меня очень интересно!

— Вы учились в Риме, впоследствии 30 лет преподавали в Италии, жили в Бельгии, 9 лет изучали балканские и славянские языки в Германии, в Мюнхене. К какому народу Вы себя, скорее, относите?
— Это трудный вопрос. Очень трудный! Наверное, полностью — ни к кому.

— Но при этом всю жизнь более всего симпатизировали русской культуре…
— Я и в иезуитский орден вступил не из-за их особой духовной практики — ее я как раз плохо понимал — а потому, что иезуиты всегда занимались русской культурой.

— Складывается впечатление, что Ваш переход в Православие обусловлен исключительно культурологическими причинами, симпатией к России, но ведь это не может быть так!
— Конечно, нельзя принять Православие только из-за культурных причин, надо еще, чтобы был и богословский фундамент. Я понял, что Православие — это Истина. Поэтому рано или поздно надо было осуществить этот переход.
— Когда Вы впервые задумались о нем?

— Я хотел принять Православие еще подростком, когда мне было 18 лет, но Россия была совсем закрыта. У меня не было никаких прямых контактов там. Были связи, может быть, с Американской Православной Церковью, но эта традиция меня не очень привлекала: я хотел присутствовать на богослужениях на церковнославянском. И к тому же американское Православие немного отличается от русского: православный батюшка там обычно работает еще на светской работе и служит в храме только по воскресеньям. Поэтому богослужебная жизнь не такая полная, насыщенная, как здесь, всенощное бдение обычно сильно сокращают, а во многих приходах служат только воскресную Литургию…
Кроме того, трудность перехода была и в том, что моя семья католическая, и было бы странно, если бы член такой семьи решил сменить конфессию.

— Вы опасались конфликта?
— Нет, конфликта не случилось бы — ведь моя бабушка и моя мама изначально были православными — но меня бы просто не поняли… И мне кажется, многие не совершают этого перехода из-за семейных связей, общественных связей, которые могут из-за этого нарушиться.

И «Троица» в каждом костеле

— Иезуит — в русском языке это имя нарицательное, с негативным оттенком. Немногие знают, что это действительно за орден. Иезуиты — монахи?
— Нет, хотя некоторые иезуиты считают себя монахами, но это не совсем так. У монашеских орденов Запада всегда есть обет «стабильности» — это значит, что они должны оставаться на месте, не перемещаться, а иезуиты — странствующий орден, они постоянно передвигаются с места на место. Они не собираются на общую молитву, потому у них нет устава. Но — дают обеты: послушания, нестяжания и целомудрия. Поэтому когда я принял Православие, я уже был на полпути к монашеству!

— В Риме Вы жили рядом с иезуитским колледжем Руссикум. Что это за учреждение, и откуда такой интерес к России? Он утилитарный или чисто исследовательский?
— В России существует миф о Руссикуме, будто там готовят своего рода шпионов для засылки в Россию. Первоначально (а основан колледж был в 1929 году) да, присутствовала такая идея — обратить через Руссикум как можно больше русских в католицизм. Но она потерпела крах. Тех выпускников, кто добрался до Советского Союза после войны, мне кажется, было человек пять, и их почти сразу арестовали. Кто-то был расстрелян, кто-то провел годы в разных лагерях…
А после Ватиканского собора ( Второй Ватиканский собор — XXI Вселенский Собор Католической Церкви, работавший с 1962 по 1965 год. Его цель — реформирование Католической Церкви в соответствии с реалиями современной жизни. — Ред.) католики стали более или менее хорошо относиться к Православной Церкви, первоначальная идея была утрачена, и Руссикум превратился в место диалога между католиками и православными. Например, митрополит Ленинградский и Новгородский Никодим (Ротов) очень любил этот колледж и всегда жил в Руссикуме, когда бывал в Риме.
В Руссикуме не учатся, а живут, то есть это не образовательное учреждение, а, скорее, очень строгое общежитие семинаристов. Они могут учиться в Григорианском университете, или в Восточном институте, или в Анжеликуме. А те, кто интересуется Россией и Православием, могут участвовать в богослужениях синодального обряда — петь или прислуживать при алтаре.

— Что значит «синодальный обряд»?
— Восточный обряд, но не униатский, латинизированный, а более или менее приближенный к тому, как служат в России. Храм святого Антония Великого в Риме — единственный, где католики служили таким вот образом.
— А кто совершал богослужения?
— Обычно священники-иезуиты.

— Говорят, на Западе вообще сейчас высок интерес к восточному христианству, в неправославных храмах часто можно встретить православные иконы. Как Вам кажется, с чем связан этот интерес?
— С некоторой утратой литургической традиции на Западе — то есть уходили в прошлое исторически сложившиеся обряды и богослужебные обычаи. Нельзя сказать, что это единственная причина, поскольку католики интересовались восточным обрядом и русским богослужением еще до реформ. Но после Ватиканского собора интерес возрос — после того, как стали служить на разных языках, постепенно уходила система григорианского песнопения (вообще вряд ли сегодня еще можно услышать григорианское пение в католичес­ких храмах) и Месса перестала быть таинственной. Люди искали какую-то замену утраченным традициям и нашли ее… в традиции Православной Церкви.

— Почему именно в Русской Церкви? Есть масса Православных Церквей на Ближнем Востоке, в Восточной и Южной Европе…
— Русская культура, особенно XVIII–XIX веков, ближе западной, чем греческая, например, или болгарская, или румынская. Балканская культура, она вообще складывалась под влиянием Османского периода. В Русской Церкви многие католики нашли то, чего уже не было на Западе, — таинственность, исполнение обряда, великолепное пение. Это внешняя сторона, но и она очень важна.
Вот пример. Иезуитский новициат — период послушничества перед принятием в орден — я совершал в Южной Бельгии, в ее французской части. В Бельгии есть бенедиктинский монастырь Шеветон, где служат восточным обрядом, и под его влиянием в каждом бельгийском костеле пели «Отче наш…» Римского-Корсакова, по-французски, но пели; почти в каждом костеле была икона Андрея Рублева.

— «Троица»?
— «Троица»! И это можно было увидеть еще в 1980-х годах.

— Но ведь в тех же 1970-1980-х годах в Европе был период резко антиклерикальных настроений. Вы упоминали как-то, что даже на улицах исконно католического города Мюнхена в облачении священника было появиться небезопасно, что священники подвергались насмешкам…
— Да, было такое. И в Риме — нельзя было выходить из семинарии в рясе, один раз в нас даже кидали камнями. Во Франции в 1980-х годах нам говорили, что нельзя выходить в священническом воротнике, потому что ты рискуешь быть оплеванным. Хотя еще в 50-60-х годах, когда я был мальчиком, все люди ходили на Западе в храм. Сегодя такого уже нет. Молодое поколение сегодня более консервативное, а самые радикальные христиане, бунтари — это мое поколение, которое училось в семинариях в 1960-х и 1970-х годах. В Америке иначе — там объявить, что ты верующий, не считается зазорным — секуляризация не достигла такой степени, как в Европе.

— Как такое могло случиться в Европе, которая, в общем, христианская?
— Она больше не христианская, а постхристианская — даже в 1980-е годы Францию, Италию, Бельгию уже можно было назвать постхристианскими странами.

— С чем это связано?
— Антиклерикализм имеет очень длинную историю в этих странах Западной Европы. Но начнем с того, что Церковь не была гонима на Западе. Как ни странно, гонения очень помогли возрождению Православия в России, по иронии судьбы: верующие очень пострадали, но многое приобрели через эти годы преследования. На Западе же у Католической Церкви в руках оказалось очень много политической силы, она стала сливаться со структурами власти — в Италии, во Франции и особенно в Испании. И посмотрите: сегодня Испания стала, я бы сказал, центром порнографии в Европе…

Зачем бросать облачение в народ?

— Отец Константин, Вы упомянули, что на Вас сильно повлияло богослужение. Вы часто присутствовали на православных службах, будучи католиком?
— Когда я бывал во Франции и в Англии, в Германии, в Австрии, я всегда посещал православный храм. Будучи студентом в Риме, я мечтал путешествовать по Восточной Европе. В то время существовали определенные трудности с получением визы, ведь я был американским гражданином. Но на первое православное пасхальное богослужение, кажется, я попал в Болгарии в 1970-х годах. И то — там было оцепление, полицейские стояли вокруг собора Александра Невского, и меня пустили внутрь только потому, что у меня был иностранный паспорт.

— Когда Вы впервые оказались в России?
— В первый раз — еще в Советском Союзе, в 1973 году. Нам очень мало показывали, но мне удалось побывать на православном богослужении в Ялте, в Крыму. Это было будничное богослужение, довольно скромное, но все-таки!
В Советский Союз было попасть нелегко, а вот, например, в Югославию визу давали быстро, и я этим пользовался — много раз бывал в Сербии. Я ездил по всем монастырям уже несколько раз и даже был в Косове, когда не было так опасно. В то время я столкнулся с интересным явлением. Еще во времена коммунизма оказался я под Белградом и был в предвкушении: «Мы в православной стране, я смогу посетить православную Литургию — сегодня воскресенье! Как мне хорошо!» Нашли большой храм под Белградом, вошли туда… а там священник и попадья, и все. Было лето, все остальные сидели в тавернах, в кофейнях. Это очень благочестивый народ, но многие из них говорят, что молятся в основном дома, перед иконами.
Надо сказать, меня сильно удивила православная Греция. Пасха там совершенно не так празднуется, как у русских. У русских очень много людей стоят до конца — я помню, в мое первое пребывание в России на Пасху стояли в храме до пяти часов утра, потому что метро начинало работать только в это время. И бабушки оставались в храме, ждали, пока смогут уехать домой — меня очень это поразило! А в Греции я увидел другое: люди прибывали к началу службы, шли крестным ходом, читали Евангелие, потом — устраивали фейерверки во дворе и… все уходили. Или домой, или в ресторан кушать баранину. И только священники, епископ и совсем немного людей оставались, молились в храме во время пасхального канона и Литургии. По крайней мере, это то, что я видел в Афинах в 1970-х годах — два или три раза. Это было очень странно для меня.
Я 3-4 раза был и в Румынии, посещал их монас—тыри, это очень интересно, потому что есть такие большие обители, почти как города — особенно женские. Монашеская жизнь в Румынии не пострадала во время правления Чаушеску, и вообще Церковь мало пострадала по сравнению с другими странами Восточной Европы. У них очень живая вера! Хотя есть множество суеверий. Странные обычаи, которые русские не понимают вовсе. Например, после службы очень часто священник разоблачается и бросает облачение в народ.

— Зачем?
— Как благословение! А народ это облачение целует.

— Каждый народ воспринимает Евангелие по-своему?
— Да, и это нормально. Конечно, есть истина, но эта истина потом переводится в повседневную жизнь, в обряды — по-разному, у каждого народа появляются в том числе и свои, особо почитаемые им святыни. На Западе, на мой взгляд, утрачено подобное почитание святынь. Православные паломники, посещающие Рим, это всегда замечают: есть множество мощей, но они всегда под стеклом. Мощи, конечно, не творят чудес, вера творит чудеса. Но для многих людей через прикосновение к святыне — вера укрепляется, становится более живой.

— Зато многое, казалось бы, сделано для того, чтобы упростить путь к Церкви. Каково Ваше отношение, например, к богослужению на со­временных языках?
— Я считаю, что Католическая Церковь многое потеряла, когда разрешила совершать богослужение на современных языках. Да, люди лучше понимают Мессу, это правда, но, я бы сказал, понимают даже слишком хорошо. То есть Месса перестала для них быть таинственной, а стала обыденной. Не уверен, что это хороший результат.
Я не говорю, что все, что касается Ватиканского собора, было плохо. Нет, было много хорошего. Например, католики стали больше читать Библию, тогда как раньше — мне рассказывал один католик из Испании — Библия была неприкосновенна, она хранилась дома под стеклом как реликвия.
Но, Вы знаете, когда началась литургические реформы в Католической Церкви, я был подростком, и мне с самого начала не нравилось то, что происходит. Но помню одно: священник стал служить лицом к народу, а не к востоку. Все люди говорили: «Как интересно, мы сейчас увидим что-то, чего не видели раньше — все эти священные действия; может быть, даже увидим, как хлеб и вино претворяются в Тело и Кровь Христовы!». Потом священник стал читать все тайные молитвы в голос. «Как замечательно», — говорили люди, — мы все услышим».

— И разве это не замечательно?
— Это было хорошо первый, второй, третий, десятый раз, а потом… таинственность исчезла, все стало очень повседневно и нудно. И, мне кажется, было бы лучше, если б тайные молитвы в Католической Церкви читали втайне. Люди были более внимательны в это время. А сейчас реформы вылились в литургические ужасы, которые происходят, когда каждый священник хочет привнести что-то новое в службу, забывая, что повторение — основа обряда.

— А это не приводит к скуке?
— Иногда да, иногда нет. Все зависит от человека.
Когда я был мальчиком и католические богослужения велись на латыни, я помню, католики прекрасно всё понимали, поскольку у каждого был молитвенник, где все молитвы писались и по-латыни, и на современном языке. Они знали, что происходит. А у православных традиция следить за Литургией с книгой в руках слабо развита. И поэтому многие не понимают практически ничего, что происходит, особенно каноны — они сложны даже для тех, кто хорошо знает церковнославянский! Например, мой самый любимый канон — это второй канон Рождества, особенно девятая песнь. Там очень сложное содержание, и я не знаю, кто может воспринимать его на слух: «Любити убо нам яко безбедное страхом удобее молчание, любовию же, Дево, песни ткати, спротяженно сложенныя, неудобно есть; но и, Мати, силу, елико есть произволение, даждь»* (Перевод на русский язык: «Нам удобнее бы хранить молчание, как не подвергающее страху; при любви же к Тебе, Дева, составлять песни, стройно сложенные, не легко. Однако, Матерь, даруй нам столько силы, сколько имеем усердия”. — Ред. ). Но когда понимаешь все, то эти слова очень сильно звучат для верующего!

Первая русская Пасха

— Отец Константин, Ваша первая Пасха в России, Ваш первый Великий пост в новом качестве — как они прошли?
— Духовно не было тяжело, физически — немножко.

— Тяжело было поститься?
— Поститься — нет, я должен сказать, мне монастырская пища даже больше понравилась, чем обычная еда, потому что не было рыбы, которую я очень не люблю, зато были всякие маринованные салаты, они мне очень нравятся! Тяжелым было совсем другое: первая неделя Великого поста с богослужениями с 4-5 часов утра и вечерним чтением канона Андрея Критского; поклоны — мне уже тяжело их делать, все-таки мне уже 60 лет; постриг был тяжелый физически. Но все-таки мне очень по душе длинные богослужения! А то, что я впервые мог причащаться, на Литургии Преждеосвященных даров… это очень мне помогло. Я действительно был в восторге! И то, что я впервые причастился в православной церкви на Пасху, очень много значит для меня.

— Что самое ценное для Вас в нынешней, монашеской, жизни?
— Богослужебная жизнь монастыря. Это меня очень привлекало всегда! Я очень надеюсь сочетать монашескую жизнь и преподавательскую деятельность. В России были такие монахи, которые занимались наукой, писали большие произведения о догматике, о литургике — как, например, митрополит Макарий (Булгаков) и многие другие. Да и в нашем Высоко-Петровском монастыре существуют условия для такой творческой работы.

— Вы ведь преподавали историю Русской Церкви и славянских Церквей уже тогда, когда было принято решение уехать в Россию?
— Да. Я просил перехода в Православие еще три-четыре года тому назад, процесс длился очень долго. Я уже регулярно посещал православные всенощные бдения и Литургию каждое воскресенье, но, естественно, не причащался. И уже получив ответ, еще 8 месяцев жил среди иезуитов, потому что надо было найти какую-то замену моим лекциям. Они все знали и не препятствовали, даже когда узнали, что я уже стою на пороге Православной Церкви.
Вы знаете, я хочу подчеркнуть, что, хотя я принял Православие и считаю, что Православие — это истинная вера, я не говорю о неприязни или ненависти к католикам и католицизму, напротив, есть немало хорошего в нем — и некоторые его аспекты мне до сих пор очень по душе.

— Какие, например?
— Например, католическая литература XIX века во Франции — не религиозная, а художественная с религиозной тематикой. Жорж Бернанос (Более всего известен в России его роман «Дневник сельского священника». — Ред.) — я всегда его читаю, он на меня очень сильно повлиял.

— Мы привыкаем к тому, что дано нам как само собой разумеющееся. Русские привычны к Православию, хотя могут и не иметь понятия о его сути. Что бы Вы сказали нам, что, на Ваш взгляд, главное в столь привычной для нас вере?
— Для меня это всегда богослужение, церковное пение и… русская религиозная литература XIX века. Мне кажется, что Православие — это истина и самая настоящая вера, которая сохранила в совершенстве, без изменений, древнее предание, древнюю традицию. А традицию не стоит недооценивать, она очень важна для людей: без предания, без наследства человек не может осуществить себя в этом мире, не может жить полной жизнью.

Иеромонах Константин (Симон)

Иеромонах Константин (Симон) (Constantin (Simon) родился в 1955 году в г. Нью-Джерси (США) в венгерско-украинской семье. Был крещен в католичество. В 1973–1978 гг. изучал философию и теологию в Римских католических университетах. В 1980 году был рукоположен во священника Римско-Католической Церкви. В 1978–1982 гг. проходил обучение в Папском восточном институте Рима, где ему была присуждена докторская степень за диссертацию «Алексий Тот и православное движение». В 1982–1984 гг. проходил пастырскую практику в русских общинах Бельгии и Франции. В Бельгии на радио вел передачи на русском языке, а во Франции несколько месяцев проработал в Русском центре. В 1984–1987 гг. занимался изучением балканской филологии и славистики в Университете Людвига Максимилиана в Мюнхене. С 1987 году читал лекции по истории России и Балкан в Папском восточном институте, читал курс русской церковной истории в разных университетах Северной Америки. В 1994 году отцу Константину присвоено звание профессора славянской и русской истории. В 2007–2011 гг. — вице-ректор Папского восточного института. Помимо ведения преподавательской деятельности, являлся советником Папского Совета по содействию христианскому единству, а также Экуменической папской комиссии по подготовке ко второму тысячелетию Рождества Христова.