Однако интересно, что возможен и иной перевод этой фразы. Ведь употребляемые в ней древнегреческие слова непростые, в них упаковано множество смыслов. Например, ἡὑπόστασις (hypostasis) можно переводить не только как «осуществление», но и как «основу», «личность», «действительность», и т.д. Кстати, от ὑπόστασις образовано русское слово ипостась. И, поскольку одно из значений этого древнегреческого слова – «основание», «фундамент», то первую часть «формулы веры» вполне правильно можно перевести как «вера есть основание того, на что надеются». Вторую же часть определения веры, данного апостолом, поскольку слово ὁ ἔλεγχος (elenhos) значит «доказательство», «довод», можно переводить так: «доказательство вещей невидимых». Тогда полностью эта фраза по-русски может звучать и таким образом: «Вера есть основание того, на что надеются, и доказательство вещей невидимых». То есть, вера дает возможность надеяться, и обнаруживает вещи, которые нельзя увидеть обычным способом.

Действительно, настоящая вера вырастает не из того, что человек рациональным путем убеждается в истинности какого-то отвлеченного, умозрительного положения. Если бы дело обстояло таким образом, то люди просто договорились бы между собой, во что стоит верить каждому, и весь трагизм человеческой истории давно бы уже сошёл на нет. Но верить можно лишь в то, чего нельзя увидеть обычными или «научными» глазами, как и надеяться можно лишь на то, что пока еще не осуществилось.

Поэтому вера может показаться парадоксом и даже абсурдом человеку, полагающемуся лишь на рассудок и разум. Как это можно: страдать, но находить в страдании радость? Наблюдать торжествующее зло, но верить в добро? Быть окруженным врагами, и прощать их? Считать иго –  благом, а бремя – легким? В тот момент, когда ты страдаешь, увидеть в страдании благо, нельзя – утверждал христианский датский философ Кьеркегор. Возможно, человек это увидит и поймет потом, но в самый момент страдания видеть это нельзя, в это можно только верить. Для  этого, говорит Кьеркегор, нужна иная мысль, «мысль веры». И человек чувствует где-то в глубине себя, что все же «для него в порядке вещей – быть верующим».

Таким образом, вера имеет основание не в объективных и рациональных аргументах, а в личности человека. Как говорил протоиерей Александр Шмеман, «вера по самой природе и сущности своей есть нечто глубоко личное, и только в личности и в личном опыте она живет по-настоящему… Если вглядеться и вдуматься в то, как совершается передача веры от одного человека к другому, то очевидно становится, что по-настоящему убеждает, вдохновляет и обращает именно личный опыт. В христианстве же это особенно важно, потому что христианская вера на глубине своей есть некая личная встреча со Христом, принятие, в конце концов, не того или иного учения или догмата о Христе, а самого Христа».

Это личностное содержание отчетливо слышится в древнегреческом слове, обозначающем веру – ἡ πίστις. Дело в том, что оно в древнегреческом языке значило одновременно еще и доверие, и верность. То есть, феномены предельно личные. Ведь доверять и быть верным можно лишь кому-то.

Настоящая вера невозможна без доверия Богу, без уверенности в том, что Ему лучше знать, что должно быть, без возложения всякой надежды в конечном счете лишь на Него.

Также вера невозможна без верности тому, в Кого верят. Недаром христиане называются воинами Христовыми призванными соблюдать буквально –  воинскую верность Богу. Легко быть верным и послушным тому, что не требует никаких усилий, что легко и приятно, что очевидно, наглядно и всегда под рукой. Но какова цена такому легкому послушанию и такой необременительной верности, которые исчезают без следа при первом же серьезном испытании? Настоящая верность и настоящая вера выявляются лишь трудностями и лишениями. Только так можно обнаружить их подлинность – через верность «вещам невидимым». Которые для верующего человека дороже любой «очевидности».