Эти размышления родились в архивах Ростова Великого и Ярославля при работе надбумагами и документами сельца Гуменец, ныне не существующего.

Хотелось бы остановиться на таком явлении, как исповедные росписи, и поговорить об их роли в духовной жизни русского общества в давние годы.

Неизвестно в точности, когда на Руси утвердился такой образ некоего контроля за умонастроением каждого отдельного человека и в целом крестьянской общины или церковного прихода в городе. По мнению историка и искусствоведа А. Мельника – только в середине XVIII столетия. Политическая и гражданская польза от этой меры была, несомненно, значительная. Духовная польза оказалась сомнительной.

Когда Буква становится главной

Исходные данные таковы. Русский человек мог быть по народности кем угодно: мерей, весью, чудью белоглазой, черемисом или чувашом, но обязательно православного исповедания, то есть членом господствующей на Руси Церкви. При этом категорически нежелательно было уклоняться в различные толки, как то папизм и поразивший папизм в самое сердце протестантизм. Категорически невозможно было открыто исповедовать старую веру дониконовского извода – в XVIII веке события века минувшего еще живы были в памяти: необходимые и назревшие в недрах Церкви реформы, осторожно проводимые патриархом Никоном, после его удаления с первосвятительской кафедры и последующего заточения в Ферапонтове, а затем бесславного и неканонического лишения его патриаршего сана на вполне себе разбойничьем соборе 1666 года, были грубо и безапелляционно перехвачены безжалостной и слепой административной государственной машиной – с привлечением стрелецких отрядов и казнями непокорных, с эпидемией коллективных самосожжений, с осадой Соловецкого монастыря и прочим непотребным и постыдным, что можно было бы назвать войной с собственным народом, имевшей последствием исход значительной части населения, распропагандированной даровитыми «златоустами», былыми участниками кружка «любомудров» Аввакумом Петровым да Нероновым, в сибирские и зауральские дебри.

Великий патриарх Никон понимал, что к середине XVII столетия церковное тело окостенело прямо у него на глазах, и Буква в нем стала главенствовать над созидательным и животворящим Духом.

В XIX веке началась (или все же продолжалась? – как тут ответишь словом единым?) та же болезнь окостенения и выхолащивания церковного духа. И наши исповедные росписи – непосредственное свидетельство этого. Забегая вперед, сразу скажу, чем чревата такая болезнь, если ее не лечить: злосчастными 1905 и 1917 годами, массовым молчаливым отходом народа от веры и Церкви, равнодушным взиранием на то, как пришлые иностранцы – латыши, китайцы и поляки – обдирают серебро и золото с вековых образов, оскверняют святыни, рушат построенные предками храмы, рушат всю русскую государственность, уничтожают экономику, за гроши – за карандашную фабрику – продают разным международным авантюристам типа Хаммера (которому было в то время чуть более 20 лет, но не с кем было Советам больше дела иметь) полотна Рафаэля и да Винчи… Когда еще такая пожива? – Только на сломе эпох. А потом – неисчислимые гекатомбы человеческих жертвоприношений, в которых уничтожались лучшие люди, основа государственного строения. А что – дальше? А дальше то, что мы сегодня видим везде и повсюду: одичание как человека, так и природы. Исчезновение и растворение русского человека в какой-то инфернальной бездне – и совсем уже скоро придут на место это, которое мы не сохранили и не уберегли, совсем другие народы: желтые ли, как в начале XX века предсказывали Андрей Белый и Александр Блок, или черные, или белокожие даже, но с другим языком и иными задачами – владеть, как сырьем, некогда великой Россией…

Но вернемся к исходным параметрам, к тому лекалу, по которому церковные власти минувшей поры пытались кроить тогдашнего русского человека.

Духовный отец или надзиратель?

Итак, русский человек принадлежит к господствующей Церкви; не раскольник, не протестант, не католик. И один раз в год он обязан (как правило, Великим постом) исповедаться в своей приходской церкви и причаститься Святых Христовых Таин.

Отметим при этом: с реформами Петра I покаянная дисциплина, покаянный обычай и все, что с ними связано, несомненно, видоизменяются и деградируют. Консисторский архив наполняется административными делами о нарушениях, воровстве, пьянстве и всяческих непотребствах как мирян, так и духовенства – и это, несомненно, признаки все той же болезни, о который сказано было выше.

Патриархальность отношений исчезала: теперь между духовенством и народом – государственная власть

«Петровское законодательство не остановилось перед тайной исповеди, – пишет профессор С. Смирнов в своем труде «Древнерусский духовник». – Известно определение Духовного регламента, по которому священник, узнавший на исповеди об умысле на честь и здоровье государя, о намерении произвести бунт и измену или о произведенном уже в народе соблазне сообщением ложного слуха о небывалом чуде, обязан немедленно донести на виновного. Справедливо отмечается, что духовный отец превращался этим требованием в полицейского агента; патриархальность отношений между ним и (духовными) детьми исчезала; между духовенством и народом становится государственная власть, которая берет на себя исключительное руководство народной мыслью. Но данное определение лишь одно из звеньев в цепи петровских мероприятий, проникнутых системою доносов, в которую впутывалось и духовенство»^[1].

Именно тогда, в пореформенную церковную пору – примерно с 1722 года – и были разработаны принципы исповедных росписей. В чем они заключались?

Священник в течение года вел подробный учет: из какой деревни, имя, отчество, родство с другими исповедниками «дома», количество лет, исповедовался и причастился – отметка ставилась «был», а если «не был» – по какой же причине: «за отлучкою», «за нерачением»… – и вот уже интересные причины фиксируются: «за охлаждением к вере» (это те самые ростки, из которых в течение грядущего века произрастет тотальный атеизм, ставший чумой и проклятием для России).

В начале следующего календарного года такой подробный отчет по каждому прихожанину – а таковых, например, при храме сельца Гуменец Ростовского уезда Ярославской губернии в разное время насчитывалось от 600 до 1000 человек разного пола и возраста – сдавался в Духовное правление. И там отчет, предполагаю, неким специалистом пристально анализировался (это – в лучшем, конечно же, случае, но скорее всего все просто подшивалось в пухлые папки столоначальниками и писарями и навсегда водворялось в пыльный архив).

Особенно, конечно, интересовали те лица, которые «не были» – по причине некоей, так сказать, неблагонадежности и сомнительности поведения. И в будущем некоторые аспекты таковых данных – при необходимости – учитывались где надо, вплоть до полицейской части. Так, к примеру, формальной причиной отказа в венчании крестьянину из Ломов Автоному Сикачеву было его двухлетнее «не бывание» на исповеди и у Святых Христовых Тайн.

Завершалась исповедная роспись любого года и любого прихода следующей вполне бюрократической формулой (но и с полицейским оттенком):

«Сверх вышеписанного в том нашем Гуменском приходе прописных и утаенных ничьих дворов не имеется и в означенных дворах кроме выше [упомянутых] никого тутошних жителей и пришлых ни какого чина и возраста людей под укрывательством не обретается и противящихся Святой Церкви, кои и показаны за противностию, а записных раскольников нет, и как в сей росписи показано, так подлино споведались и Святых Таин приобщились, буде же из онаго показания нашего по какому (неразб.) доносу хотя мало что ложное, никакая утайка и прикрытие, за то повинны мы все положенному по правилам и указам штрафованию».

Обратите внимание на фразу: «противящихся Святой Церкви, кои показаны за противностью» – то есть некий духовный люфт, или священническая недоработка, все-таки допускается – некоторая «противность». И в самом деле, не за шиворот же волочь настоятелю к исповеди и причастию некоторых упорных и жестоковыйных сельчан!

Но главное здесь вот что: «а записных раскольников нет». «Записными» считались те люди, которые открыто исповедовали свою приверженность к «древлему благочестию». Ну, с ними и разговор у власти был другим, но мы не о том ныне толкуем.

Священник той поры был своего рода глазом и ухом государства на местах

Итак, священник той поры был своего рода глазом и ухом государства на местах, через которого власти вполне успешно контролировали население любого, даже самого отдаленного, уголка Русской земли. И здесь вовсе не идет речь о нарушении тайны исповеди, нет, но сами по себе эти ежегодные списки исповедных росписей много чего могут поведать заинтересованным лицам. «Для надзора приходского священника и его отчетности это было удобно», – констатирует профессор С. Смирнов.

И даже в XX веке прежние исповедные росписи весьма пригодились. Так, исповедные росписи Ростовского духовного правления, относящиеся ко времени после 1861 года, были перемещены в Ярославский архив. Спрашивается: зачем? На мой взгляд, ответ очевиден: для все того же контроля за людьми – но теперь уже губернским ВЧК. Ведь к 20-м годам XX века многие из былых исповедников еще были живы, и дореволюционные исповедные росписи при необходимости предоставляли чекистам дополнительный материал для разработок. Понятно, что 99% этого «сырья» так никогда и не использовалось, но даже и 1% давал основания к тому, чтобы аккумулировать дореволюционные священнические отчеты под одной крышей.

К Богу по обязанности

Можно по-разному относиться к этой – конечно же – формализации и бюрократизации духовной жизни России. Тут есть насилие над свободой личности? Несомненно. В этом чувствуется главенство пресловутой Буквы над Духом? Конечно. Это плохо? Ну, смотря с какой стороны подойти к делу. Соблюдение постов, постных дней, чтение ежедневного молитвенного правила, посильное соблюдение Божественных заповедей, участие в двунадесятых праздниках Церкви, посещение храма в воскресные и праздничные дни – разве это плохо? Хорошо и желательно. И всего один раз в год приступить Великим постом к вполне себе формальной исповеди и к Причастию – разве это сложно и тяжело? Нет, и не плохо, и не тяжело, и не сложно. Напротив, некая церковная и духовная дисциплина, даже более жесткая, на мой взгляд, необходима, как фундамент для здания.

Но тут-то мы и ступаем на зыбкую почву того, что в середине XX века западные философы назовут заумным термином «экзистенциального выбора». Все исчисленное – желательное, нетяжелое, полезное для души и даже для тела – в некотором смысле деформировалось этой пресловутой обязательностью. Ну вот обязан ты раз в год притащиться через силу в храм, что-то там сообщить перед крестом и Евангелием: ребра батогом жене посчитал, к примеру, или еще нечто подобное… А потом батюшка покроет тебя епитрахилью и что-то скажет, а ты и понять своим крестьянским умом не можешь, что это такое батюшка говорит, даже если расслышишь: «Властью, данной мне Богом, разрешаю и прощаю тебя от грехов…» А потом – приступить к Чаше. А что ты знаешь о Евхаристии? О преложении хлеба в Тело, а вина – в Кровь? Да не просто в тело и в кровь, что само по себе трудно понять и представить, а – в Тело и Кровь Самого Бога!.. И куда это все вместить?

Не важно, понимаешь ли ты, во что веришь, – главное, что батюшка запишет: «У исповеди и Причастия был»

Но тут ведь главное не то, что тебе не понять, а то, что батюшка запишет тебя в некую «книгу жизни»: «был». Так что долг христианский ты исполнил. Иди с Богом на все четыре стороны – и приходи через 365 дней снова. Вот и вся, получается, духовная жизнь. И ты – достойный член православной сельской общины, и духовный отец твой исполнил перед властями свой долг.

Конечно, поправить дело могли проповеди после Литургии. Или устроение при храме церковно-приходской школы (что и было к концу XIX века сделано на Гуменецком холме). В любом случае, священник должен был и даже обязан прилагать определенные усилия к нравственному и духовному просвещению простого народа. Но сословная вековая приниженность рядового сельского духовенства, великая сила человеческой инерции, обыденность и монотонность церковного обихода и сельского уклада делали свое дело, и то, что в ком-то когда-то было живым, выхолащивалось, остывало и окостеневало.

А ведь некогда – в древней Руси – господствовал принцип иной: «Покаяние вольно есть».

Я отнюдь не хочу осудить гуменецкое – и шире – русское духовенство за то, что к началу XX века в народных глубинах до критической массы накопились инфернальные и разрушительные силы, будто бы из вулкана вырвавшиеся в годину страшной кровавой революционной смуты. Но каждый из членов русского мира вносил в это страшное будущее свою лепту – десятилетиями и веками.

Но – не повернуть нам уже вспять.

Непотерянные имена

Исповедная роспись Архангельской церкви села Верхний Бишкин за 1773 год

Вот, к примеру, росписи за 1843 год (конечно, я не буду приводить их полностью):

«Крестьяне села Гуменец:

Иван Никитин – 68 лет, жена его Варвара Борисова – 68 лет, дети их: Параскева, девка – 41 год, Александр – 38 лет, жена его Настасья Николаева – 38 лет, дети их: Михайло – 16 лет, Клитикия – 15 лет, Иван – 11 лет, Петр – 7 лет, Евлампий – 3 года;

Вдова Ольга Никитина – 69 лет, дети ее: Фома Андреев – 44 года, Кондрат – 39 лет, Лазарь (холост) – 19 лет, Фомина жена Параскева Тихонова – 44 года, дети их: Матрона (девка) – 21 год, Ольга – 11 лет, Кондратова жена Агрипена Данилова – 37 лет, дети их: Филипп – 10 лет, Иван – 5 лет».

«Крестьяне деревни Ломы:

Иван Григорьев – 62 года, жена его Матрона Степанова – 58 лет, дети их: Федор – 24 года, жена его Фекла Григорьева – 22 года, Иоаннова сноха родная – солдатка Марина Михайлова – 26 лет, брат его родной Гаврила Григорьев, холост – 40 лет;

Димитрий Саплин, вдов – 56 лет, дочь его Матрена, девица – 29 лет;

Андрей Семенов, вдов – 71 год, сын его Евстафий – 47 лет, жена его Неонила Киприанова – 44 года».

«Заключение росписей:

Крестьян и бобылей – 118, за нерачением не причащались – 42, по охлаждению к религии – 1, за отлучкою – 3, за расколом – 1.

Жен их и вдов – 142».

В пылу излишней ревности

Продолжая размышления об исповедных росписях, благодаря которым, повторюсь, нам известны многие и многие имена людей, некогда населявших окрестную землю и без коих сегодня немыслима никакая архивная работа, никакие розыски по своему семейному древу и по любой генеалогии, я приведу как пример отрицательный – прямой цитатой из «Журнала по секретным делам с 1818 по 1836 гг.» под № 230-1-13111 Ярославской духовной консистории – следующую историю:

«1830 года майя 5 дня слушали: Репорт Угличской округи с. Никольского, что на Молокше, священника Стефана о признании ему при исповеди дворовым человеком графа Орлова Григорием Тимофеевым в убивстве жены своей. Приказали: Как 11 пунктом прибавления Духовного регламента назначено, чтоб духовники объявляли намерение и нераскаяние исповедующегося законопреступление. Как то воровство или злое умышление на высочайшую власть, которое он <…> грех открывает духовнику, нежелая окончанием (?. – А.Г.) его токмо утвердитися в злонамерении, а 13-м повелевается духовнику в случае ненадежного (?. – А.Г) и неудоборазрешительного греха испрашивать от своего архиерея разрешения, не именуя лица кающегося, то репортующего священника в присутствии консистории вразумить (выделено мной. – А.Г.) и строго подтвердить ему, чтоб впредь поступать согласно означенным правилам, но не противное по сему представлять в копии на благорассмотрение Его Преосвященству».

То есть, говоря простым языком, священник Стефан поспешил исполнить одно из пожеланий начальства, высказанное в разборе происшествия с убийством священника на льду озера Неро, а именно: «Да предадут (духовные) руку помощи и для предохранения общей безопасности земскому исправнику», и консистория вразумляет своего ревностного «не по разуму» собрата: надо было о преступлении дворового человека Григория Тимофеева прежде всего известить Ярославского высокопреосвященного архиерея, а он бы уже принял решение, как быть и что делать, а не «репортовать» о тайне исповеди при всех членах Секретной комиссии и тем более не бежать к исправнику. Непорядок!..

По накатанной дорожке

Что же получилось в результате? Где и как искать причины духовной катастрофы, которая как снег на голову обрушилась на нашу страну 100 лет назад? Разве не в живой жизни, которая прошла и которой нет больше?

Да, была и жесткая регламентация ежегодных исповедных росписей, были и строгие указы, предписывающие, где прихожанам прилично стоять во время богослужения и что прилично надевать духовным особам. Но вот еще один примечательный документ: № 13153 – «Указ о предоставлении церковно-священнослужителями сведений об охлаждении прихожан к православной вере» (1840. 13 л.). До «Великого Октября» и церковной разрухи предстояло прожить еще без малого 80 лет.

Остановить губительный процесс могло только соборноесознание народа

Ну хорошо, допустим, отец Василий Розов, а именно он был настоятелем Гуменецкого храма в 1840 году, подал такой список в Духовное правление. Что же дальше? А в том-то и дело, что ничего. Правящий архиерей знал и чувствовал, что дело неладно, что что-то неправильно, что что-то необратимое происходит с народом Божиим, – но он шел по привычной, от века накатанной административной дорожке: издать указ, обязать благочинных довести оный до сведения подначального духовенства, те соберут какие-то данные по прихожанам, составят списки, сдадут их сперва благочинному, те в свою очередь – в Духовное правление (в нашем случае – в Ростовское), уездные Духовные правления ворохом все свезут в Ярославскую консисторию, архиерей посмотрит… И все?.. В том-то и дело, что все. Аккуратно все подошьется в единую папку, составится опись на заглавном листе, писарь пронумерует насквозь страницы – и очередной том, свидетельствующий о неусыпной деятельности консистории на ниве духовного окормления паствы, займет на следующие полтора века свое место в епархиальном архиве, откуда и извлечет его на свет Божий рука исследователя.

Что мог поделать епархиальный архиерей? Что мог поделать даже и сам обер-прокурор Святейшего Синода? Вот уже читаю в интернете обвинение К.П. Победоносцеву: раз он знал о губительной грядущей революции, почему ее не остановил?.. Интересно, как себе это представляет досужий диванный мыслитель? Каким образом мог остановить разруху русского духа даже такой выдающийся человек, как Победоносцев? Если весь организм государства Российского был пронизан миллионами микроскопических метастазов? Ведь остановить губительный процесс могло только соборное сознание народа, а не отдельный человек, пусть даже и облеченный высокими полномочиями. Если писатель – боль, то священник – врач, вероятно.

«Врачу, исцелися сам!»

Но вот каковыми находим мы некоторых из этих врачей: архивное дело № 3177 – о неявке духовных лиц в посты к исповеди и Святому Причастию, 1825 год – до краха империи еще почти 100 лет. Но ведь зерна неверия, зерна соблазна уже бросаются в почву. И кем же? Самими врачами. Что уж спрашивать с пациентов!..

Дело № 12717 – о «безпорядках, неблагочинии и соблазне при исповедании прихожан священником с. Савинское Петром Ивановым», 1839 год, 21 лист. И уже не первое дело: Великим постом 1839 года этот батюшка не отслужил ни одной Литургии. А чем тогда занимался? Не свалишь ведь свое непотребство и леность на каких-то там коммунистов: Маркс еще не запустил своего «призрака» бродить по Европе.

Дело № 10208 – о присвоении священником погоста Калягина Федором сжатой ржи помещика И. Свирского, 1833–1834 годы, 66 листов. Обращаю внимание на огромный объем дела и два года расследования. Ощущает ли читатель приоритеты следователей из Духовного правления?

И уже совсем недалеко было до такого вот: дело № 230-5-2346 – о самовольном открытии питейного дома священником с. Нижненикульского Рыбинского уезда, 1869 год.

И вот уже явственно ощутимо дыхание «новых времен». Но разве не того ли следовало ожидать? Дело № 230-4-311А – о подстрекательстве диаконом церкви с. Дерменино Пошехонского уезда Нестором Ивановичем Розовым крестьян помещика Чихачева к отыскиванию свободы, 1849–1855 годы. Да, как видим, дело о диаконе-революционере продолжалось целую вечность – 5 лет, но ничем существенным не кончилось. Диакон просто попал под запрет в священнослужении и остался жить-поживать в своем глухом Пошехонье.

А вот уже и дело № 230-6-863 – о происходящих собраниях в доме священника с. Князева Василия Стратилатова, на которых допускалось пение революционных песен.

Надо ли как-то обозначать это словом очевидное-невероятное?..

Понятно, что эти примеры – исключительны и вовсе никак не характеризуют общий облик и характер ярославского (в частности) духовенства позапрошлого века. Напротив того, непопадание в консисторские документы ни в каком качестве свидетельствует о личном благочестии и «тихом и безмолвном житии» безвестных сельских священников, о чем они ежедневно молились в ектениях и что и давал им Господь. Таков был, к примеру, отец Иоанн Соколов, таковым был диакон Иоанн Матвеев Соснин, таковым был псаломщик Алексей Смирницкий, прожившие долгую (или короткую) и неприметную жизнь на Гуменецком холме, исполняя свое извечное служение, будучи по сути почти что крестьянами. Таковыми были тысячи и тысячи других русских людей: крестьяне, солдаты, священники… – толща людская, народная, православная, основа государства. Наверх же – в газетные крики, в заголовки этих вот дел из архива – всплывали сущие плевелы и сор.

Куда теперь?

Но вот же что получилось: плевелы заквасили тесто, и к 1917 злосчастному году тесто это – созрело. Тут-то и подоспели из Швейцарии профессиональные пекари, но не печь всероссийский пирог, а раздувать вселенский пожар: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». А России суждена была участь дров для растопки этого пожара. Как тут не вспомнить Светлова: «Он хату покинул – пошел воевать, / Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать». Именно так! В Гренаде, не здесь. Светлов удивляется притворно: «Откуда у парня испанская грусть?» За Гренаду-мираж, за безумную фата-моргану свою и сложил голову русский дурак…

Конечно, Светлов – поэт со всем вытекающим из этого факта цеховой и психологической принадлежности. Понятно, что несвободен. Соловей и с передавленным горлом что-то пытается просипеть. Но тут важно понять тенденцию, прочесть между строк, раскрыть эту страшную метафору о мировой революции, в огне которой предстояло погибнуть имперскому тысячелетнему колоссу: положить свои человеческие миллионы в основание будущего коммунистического благоденствия рабочих Германии и других угнетенных, притесняемых капиталистами европейцев. А стихотворение – хорошее. Настоящая классика. Но – советская. Так и служили – верно, с полной отдачей, за совесть – человеконенавистническому режиму, водворившемуся на русской земле.

Другой поэт, в отличие от Светлова – великий, Ф. Тютчев написал в середине XIX века – и это тоже одно из пророчеств, которого опять-таки никто не услышал и которому никто не внял:

«Давно уже в Европе существуют только две действительные силы – Революция и Россия. Между ними никакие переговоры невозможны; существование одной из них равносильно смерти другой!

Русский народ – христианин не только в силу православия своих убеждений, но еще благодаря чему-то более задушевному, чем убеждения.

Он – христианин в силу той способности к самоотвержению, которая составляет как бы основу его нравственной природы. Революция – враг христианства! Антихристианское настроение есть душа Революции».

Сам Господь сказал 20 веков назад просто о нас и о судьбе погибшей Российской империи (и судьба эта вовсе еще не завершена):

«Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф. 12: 25).

Мы – слышим? Мы – видим? Мы – понимаем?