Сан-Микеле. Остров-кладбище

По дороге туда

– Знакомство с великой культурой рождает грусть, вы не находите?

– Может быть. А если это так, то отчего?

– Я думаю, что великая культура – это могучая волна личных и коллективных усилий. Это всплеск разнообразной гениальности и долговременного упорства. И вот поднятая волна разбилась все-таки в пыль о скалу смерти и застыла в воздухе в виде статуй, храмов (уже полупустых), мемориальных досок, домов-музеев и проч. Окунаясь в великую культуру, ты ныряешь на затонувшее кладбище. Отсюда грусть. Не одна грусть, конечно, но еще удивление, восхищение и… грусть.

– Интересно.

– Добавлю, что это касается замерших культур или культур, отработавших свой ресурс. Пока культурный труд продолжается и новые горизонты осваиваются, скучать и грустить некогда. Энергия творчества не позволяет чрезмерно рефлексировать. А вот когда труд окончен, ты обретаешь себя стоящим среди могил. Милых сердцу, но все же могил.

– Вы это о Венеции?

– В первую очередь. Здесь все очень выпукло и точно очерчено. От истории буквально негде спрятаться. Но труд уже закончен. Теперь турист царствует, и остается думать только о вкусном ужине и… Страшном суде. Простите за близкое соседство столь непохожих явлений.

– Да, но смерть повсеместна. С ней в любой деревне повстречаться можно. К чему в Венецию лететь или плыть?

– Дело в том, что там, где нет избыточного нагромождения исторической памяти, там смерть вписана в бытие как факт органической жизни. Ну, родились, ну, умерли. Колесо вертится. Все движется привычно. Все та же березка роняет листья на могилку, которая медленно, но верно сравнивается с землей, желая раствориться в почве и стать неразличимой в пейзаже. Вне истории жизнь и смерть, действительно, движутся по кругу, как смена времен года. Некуда оглянуться. А внутри истории движение летит по прямой. В любой точке можно остановиться и оглянуться. И позади всегда будет какой-то застывший опыт.

– Я никогда не думал об этом.

Могилы на острове Сан-Микеле

– Я тоже до сегодняшнего дня. Но в этом-то и польза странствий. Они цепляют нечто спящее в груди и дают выйти наружу скрытому томлению мысли. И вот еще что надо сказать. Есть культуры, ушедшие от органики, но все же не похожие на кладбище. Эти культуры – торжество инженерного гения, гордых замыслов и относительных побед. Но они совсем не похожи на мир, где есть Пер-Лашез или Сан-Микеле.

– Это что?

– Это, к примеру, Нью-Йорк. На его улицах и в его квартирах, конечно, есть место смерти. Это можно узнать по криминальной хронике, статистике, жизнеописанию известных жителей или кинематографу. Но сама смерть как идея, как грандиозное и пугающее явление, как тайна вынесена далеко за скобки этой цивилизации. Все сделано так, как будто смерти нет, а есть лишь победные фанфары человеческого успеха.

– Это хорошо?

Культура, делающая вид, что смерти нет, а есть лишь театры, бутики, деловая активность, намеренно лжет

– Вряд ли. Культура, делающая вид, что смерти нет, а есть лишь театры, бутики, распродажи, муравейник деловой активности, такая культура намеренно лжет сама себе. Она прекрасно знает, что смерть есть. Но панически боится думать о ней. Отсюда – коллективное вытеснение смерти за скобки сознания и перегруз этого самого сознания всякой чепухой, чтобы свободного места не осталось. Это попытка создания «новой органики», и не зря цивилизацию небоскребов окрестили цивилизацией «каменных джунглей». К тому же отметьте, как американцы любят путешествовать в Европу. Не знаю, что они сами думают об этом, но мне кажется, они путешествуют за погружением в культуру и за опытом прикосновения к таинству смерти. Америка не способна дать им ни того, ни другого.

Кстати, мы подплываем.

А вот храм на кладбищенском острове. Видите? Он посвящен святому Христофору. Это тот, кто несет на спине маленького Христа, переходя через бурный поток. Сильно почитаемый среди католиков святой. И очень к месту на таком кладбище. Покойников сюда перевозят именно через водную преграду, и логичнее всего их встречать святому Христофору.

Мы выходим.

По дороге обратно

Сан-Микеле

– Теперь мне хочется помолчать.

– А мне нет. Я представляю себе ту жуткую по количеству массу людей, которых съела земля, окруженная морем.

– На время съела, замечу, чтобы потом вернуть.

– Да-да, но все же. За душой у каждого множество тайн, слез, планов, ошибок, грез. Каждый неповторим. Их тысячи, сотни тысяч. И все это незримое богатство ложится однажды в землю, как драгоценный камень – в банковскую ячейку.

– Меткое сравнение.

– Неужели все воскреснут? Именно все, без изъятия?

– Нет нужды сомневаться в Евангелии. Воскреснут все. Но заметьте такую вещь. После подобных размышлений, после прогулок по кладбищу и проговаривания про себя слов Символа веры: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века» – каким великим становится в наших глазах Господь! Ведь если Он помнит каждого; знает каждого по имени; если тончайшие узлы, сплетенные из помыслов и желаний всякого человека, одни лишь Его персты могут умело распутать, то какой же Он воистину всеведущий и всемогущий! Это Он свернул в трубочку тонкое жало пчелы, и Он знает все (!) движения сердца каждого человека. Только Он, следовательно, и может справедливо судить. Любой иной суд выглядит на этом фоне топорным и ошибочным.

– Да, меня пробирает дрожь от этих мыслей.

– Это хорошая дрожь. Это дрожь секундной встречи со Всемогущим Творцом, Который никого не забыл и ни в чем не ошибается.

– А ведь многие не верят в это. Есть упертые атеисты, которые на могилах своих велели писать: «Ни в кого не верю, ни на что не надеюсь».

С атеизмом за гробом прощаются навсегда: там боятся вечного осуждения, надеются на милость Божию – все!

– Знаю. Поверьте, эти слова потеряли всю свою цену с момента перехода души за таинственную грань. Эти слова не просто чуть потеряли в цене. Они полностью обесценились. Все, кто находится в ином мире, боятся вечного осуждения, надеются на милость Божию и сокрушаются об ошибках земной жизни. Они уже не верующие, а знающие.

– Вы в этом уверены?

– Так же твердо, как в том, что мы подплываем к причалу на Канареджо. Разве что насчет надежды…

– Что?

– Ну, не у всех она может быть. Вместо нее у многих душ может воцариться отчаяние. Жуткое. Непереносимое. Да и душа, не навыкшая верить на земле, за гробом уже перестает учиться. Там действительно есть место страшному червю запоздалого раскаяния, который грызет, но не утешает. Но то, что с атеизмом там прощаются решительно и навсегда, в этом я не сомневаюсь. Причем со всеми видами атеизма.

– А какие есть виды?

Если постоять с молитвой у мощей любого святого, страх смерти уйдет – уступит место надежде

– Есть атеизм примитивный и бытовой. Есть «научный», когда чахлое, не умеющее верить сердце просит теоретической подмоги у забитой мусором головы. Есть упертый атеизм, инфернальный, сродни бесовскому устроению. Называется он «ненависть к благодати». Может, и еще какие-то виды есть. Но все они разлетаются прахом, уступая место искреннему удивлению одних и подлинному ужасу других.

– Знаете, я вдруг подумал о собственной смерти. И, кажется, впервые всерьез. И это страшно.

– Согласен. Действительно страшно.

Но мы причалили. Сейчас сойдем на берег и пешком пройдемся до Сан-Марко. Здесь не более получаса, даже не спеша. А если постоять с молитвой у мощей любого святого, страх уйдет. Он уступит место надежде. Она очень светлая, эта надежда, рождающаяся близ мощей. Кстати, мощей в Венеции очень много. И это все сразу: и христианская культура, и история Церкви, и память смертная, и надежда на вечную жизнь. А ведь мы еще не были ни у святой Лючии, ни у святого Афанасия.

Давайте руку. Вот так.

Нам туда.