В русских семьях рождаются иногда дети, мало похожие на своих родителей. То ли в силу недостатка родительского внимания, то ли в силу присущего им самим свободолюбия такие дети выбирают свой жизненный путь, исходя из собственного понимания того, «что такое хорошо, что такое плохо». Более того, оказавшись вне сферы действия отцовского авторитета (речь идет, конечно и в первую очередь, о русских мальчиках, о которых столь много было сказано в свое время Достоевским), они тем менее склонны считать непреложной догмой совокупность предписаний той или иной социальной группы. В поисках единственно верного пути к обретению смысла жизни они легко и непринужденно нарушают негласные законы и установившиеся порядки, не считаясь с теми последствиями, которые подобного рода отклонения могут принести им. К числу таких русских мальчиков следует, несомненно, отнести Демида Ерофеева, родившегося в конце XVI века в селе Турчасово Каргопольского уезда.

Будущий основатель Юрьегорского монастыря Диодор покинул родительский дом и родную Онегу в возрасте 15 лет, отправившись в традиционное по тем временам и в тех местах паломничество на Соловки. Посетив древнюю обитель, основанную преподобными Зосимой и Савватием Соловецкими, Демид почел за благо в ней остаться: «Зело возлюби монастырьское житие, и тружаяся в келарскои и в прочих службах». По каким соображениям было столь скоропостижно принято такое ответственное решение? Оглянулся ли Демид в сторону отчего дома, чтобы сказать ему последнее прости, связывая свою жизнь с обителью преподобного Зосимы? Агиограф умалчивает о тех искушениях последнего и окончательного расставания с миром, которые постигают почти каждого из преподобных – по всей видимости, потому, что в биографии Демида-Диодора таковых и не было.

Удивительно, но за три года, проведенные в Соловецкой обители перед принятием монашеского пострига, юный подвижник ни разу не вспомнил о семье, родителях, братьях... Да и сами родители преподобного едва ли поминали своего сына в те времена. Кажется, Демид не был любимым ребенком, и даже весьма вероятно, что отец с матерью были обрадованы тем, что в нелегкое, смутное время один из их сыновей укрылся от нападения польских душегубов в обители, отделенной от материковой Руси пучиной Студеного моря. Позднее мы узнаем, что не только брат, но и отец преподобного приняли монашество на Соловках, но и об этом Житие говорит лишь вскользь, мимоходом, как о чем-то несущественном, маловажном... Дело в том, что настоящей, духовной, семьей преподобного, вытеснившей из его сердца почти всякую память о семье плотской, стала семья отшельников, расселившихся по разным укромным местам Соловецкого архипелага. Именно они, безвестные скитальцы, постники и аскеты, стали в глазах юного инока образцом добродетели и примером для подражания.

Соловецкий монастырь. Гравюра, 19-й век.

Будучи молодым монахом, Диодор услышал от одного из иноков повесть о пустыннике Андрее, некогда трудившемся в монастырской солеварне. Андрей, убоявшись Бога, бежал из солеварни, на которой он трудился как наемный работник и получал причитающиеся ему барыши, и ушел в глубь архипелага, где вырыл собственными руками пещеру, чтобы провести в ней остаток жизни в молитвенном делании и оплакивании собственных грехов. Ужасы и страхи одолевали праведника в первые годы его затвора: «от диаволя навождения с помыслы брахся, аки со зверми лютыми». Тело его изнемогало от холода, жажды и истощения («бе бо весь наг, скудобрад, тело же его аки земля черно»), душа изнывала от тоски одиночества, но всякий раз, как предательская мысль оставить свое уединенное пристанище посещала его, Бог посылал подвижнику помощь свыше.

В первые годы иночества преподобный ограничился собиранием сведений об анахоретах

Эта случайно услышанная Диодором история поразила его воображение, так что «воскипе сердце его, еже водворитися с пустынножители в пустыни», однако время для пустынного подвига еще не наступило, и в первые годы своего иночества преподобный ограничился собиранием сведений об анахоретах, живущих в потаенных пещерах архипелага.

Однажды, трудясь на одном из монастырских послушаний, Диодор замечает через окно келлии силуэт отшельника, ступающего по водам прилежащего озера. Преподобный указывает на фигуру странника своим товарищам: «Видите ли, братие, пустынножителя нага, ходяща по воде, яко по суху?», но от их глаз видение сокрыто – «онем же не видевшим никого же». Восхищаясь примером Андрея и других, подобных ему, Диодор выходит из монастыря с искренним желанием провести остаток своей жизни в расщелинах соловецких скал. Преподобный мужественно скитается по острову в поисках подобающего пристанища, питаясь мхом и растениями, однако в скором времени изнемогает настолько, что не имеет сил, чтобы вернуться обратно в обитель или хотя бы позвать кого-либо на помощь. По смотрению Божию братия находят изможденного пустынника в голодном обмороке через 40 дней после его самовольного отлучения из обители: «И узреша его под древом лежаща и мняще яко мертва, видяще его точию в плотнеи основе (кожа да кости – М. К.) за неизреченное умножение поста его».

Однако первая, пускай и столь болезненная, неудача не сумела сломить волю Диодора к пустынному подвигу. Пройдя длительный курс реабилитации в стенах монастыря, он вновь выходит из него в поисках долгожданной встречи с отшельниками. На сей раз преподобный «о том молит Содетеля всех Владыку, и Пречистую Его Богоматерь, и преподобных отец Зосимы и Савватия» и наконец находит их укромное пристанище... «Бог... показа ему раб своих... Первый в них: старец Ефрем Черный, мирянин Никифор Новгородец, воистину раб Божий, и прочии иноцы: Алексей Колужанин, Иоасаф, Тихон Москвитин, Феодул Рязанец, Перфирий, Трифон, Иоасаф Молодой, Севастьян и инии пустынницы мнози».

Соловецкий монастырь в пору своего экономического расцвета был целым городом

Что известно нам об этих отшельниках, и почему они столь привлекли к себе будущего схимонаха Дамиана? В первой трети XVII столетия христианская аскеза на Соловецком архипелаге приняла две основные формы своего проявления, во многом противопоставленные и даже отчасти враждебные друг другу. Первой было традиционное киновиальное монашество, устроенное по правилам общежития – с общей трапезой, одеждой и обувью для всех насельников в монастыре, с чередой сменяющихся послушаний, с жестко выстроенной иерархичной структурой управления. Соловецкий монастырь в пору своего экономического расцвета был целым городом, живущим по своим законам и имеющим свое централизованное хозяйство, которое обеспечивало жизненно необходимым всех своих поселян.

Второй формой стало отшельничество, представители которого гласно или подспудно обличали достаток и рачительную хозяйственность насельников монастыря. Примечательно, что многие из соловецких анахоретов не были пострижены в иночество и до смерти оставались мирянами, однако за десятилетия, проведенные в расщелинах пещер, в безмолвии и борьбе с бесовскими помыслами, они достигали истинной святости, ничуть не уступая инокам, облаченным в рясы.

Уже в небольших скитских общинах возникал дефицит еды и жизненно необходимого скарба

При этом пустынники могли объединяться в небольшие скиты, иногда строили себе утлые келлии, однако напрочь отказывались вести коллективное хозяйство, полагая, что достаток, который будет обеспечен оным, приведет к пагубному успокоению, станет символом суетной заботы о злобе сего дня. Конечно, когда речь шла об одном-двух титанах духа, которые, по данной им благодати, сумели приспособить свой организм к питанию подножным кормом, этот принцип представлялся вполне обоснованным и даже трагически выстраданным, однако как только пример первых анахоретов стал привлекать юных иноков, ищущих подвига сверх того подвига, который представлялся им возможным в монастыре, подобная стратегия потерпела фиаско. Уже в небольших скитских общинах возникал дефицит еды, инструментов и прочего жизненно необходимого скарба; дефицит, удовлетворить который мог только монастырь, на который тем не менее несколько косо, свысока, с сознанием собственного превосходства смотрели сами анахореты. Возникало непреодолимое противоречие...

Диодор же в бытность свою соловецким иноком увидел свою личную миссию в том, чтобы преодолеть это противоречие и восполнить дефицит отшельников, снабжая их предметами первой необходимости, которых было вдоволь в стенах монастыря. При этом преподобный, формально являясь членом внутримонастырской корпорации, осознанно становился на сторону отшельников, явно пренебрегая интересами и выгодами обители. Сами анахореты с восторгом принимали милостыню инициативного инока: «Посещай, посещай, Диодоре, да и сам от Бога посещен будеши». Впрочем, это начинание преподобного, конечно же, не могло закончиться благополучно и повлекло за собой множество искушений и скорбей, которых мог бы, без сомнения, избежать и непременно избежал бы человек более осторожный или по крайней мере следующий некоторым благоразумным советам.

Все было ничего до той поры, пока Диодор не убедил перейти под знамена вольных молитвенников больничного келаря Кириака, который, помимо отчасти романтической устремленности к высшему подвигу, имел неоспоримый административно-хозяйственный талант – «упокоевать больничную братию». Можно догадываться о том, что кроется под этой фразой агиографа: значит ли это, что в бытность свою мирянином Кириак практиковал врачебное ремесло, которое не забыл и после принятия пострига, умел ли он пригласить в монастырский лазарет умелых медиков, достать необходимые лекарства или просто наладить элементарный уход за больными и престарелыми иноками, – неизвестно. Ясно только одно: после ухода Кириака «больничная братия» очень быстро осознала, что дело плохо и никто, кроме «прельщенного Диодором» Кириака, не сможет так же заботиться о них... Эти увечные и больные люди со скорбными вздохами, указывая на свои раны и хвори, пошли с челобитной к игумену Иринарху, призывая того положить уже конец самовольным бесчинствам Диодора.

Искал ли игумен удобного повода, чтобы проявить свою власть, было ли его решение скоропалительным следствием лицезрения открывшейся ему картины, – так или иначе, последствия этого эпизода для соловецкого отшельничества были самые печальные: Иринарх посылает в скиты отшельников братию с трудниками и даже вооруженными стрельцами, которые приводят насельников этих пустыней в монастырь и ставят перед ними ультиматум: либо они принимают условия монастыря и трудятся внутри обители на ее благо, либо они подлежат депортации. Диодора же вводят в монастырь связанным железными путами, «аки старейшаго злодеем». Несколько месяцев преподобный проводит в заточении в стенах монастырской больницы, пока наконец, развязанный и обезвреженный полной капитуляцией своих единомышленников, не покидает обитель, чтобы вновь посетить разоренные пустыньки. Картина недавнего погрома ужасает преподобного: «и виде тамо вся келия и жилища пустынников разорена и восплакася зело», – и тем не менее, презрев возможность вновь пострадать от монастырской администрации, он остается в одной из полуразвалившихся хижин.

Диодора действительно ищут, но, по чудесному устроению Божьему, не могут найти. Преподобный остается в пустыни на шесть месяцев, сохраняя, впрочем, связь с родным братом, который к тому времени так же принял постриг в стенах монастыря. Однажды тот находит старца на полу его пустынной кельи избитым до полусмерти: тело страдальца опухло от множественных гематом. Позднее Диодор повествует о произошедшем так: «Брани бесовстей нашедшей на мя, полк силен мрачных демон нападе на мя... И емше мя, зле биша. Зриши ли, якова пухота тело мое объя?»

Диодор чувствует непреодолимое, экзистенциальное одиночество в кругу иноков обители

После произошедшего преподобный решается навсегда оставить обитель преподобного Зосимы... Диодор чувствует непреодолимое, экзистенциальное одиночество в кругу иноков этой обители – не потому, что они дурны или отягощены греховными страстями, а просто потому, что те неспособны понять и услышать ту удивительную симфонию другого, не похожего на их пути поиска Бога и его правды, которая немолчно звучит в душе самого Диодора: «Пойми, коль может, органа жизнь глухонемой»... Но преподобный покидает не только Соловецкий монастырь, но и самый Соловецкий архипелаг: последнее искушение было слишком тяжело даже для него, и преподобный воспринял его как знак свыше, знак, пренебрегать которым не следовало.

Вот почему старец, как два столетия тому назад преподобный Савватий, садится в убогий баркас и с упованием на Божию помощь переплывает Белое море. Его лодочка входит в устье Онеги, на берегах которой много лет назад проходили его детство и отрочество. Диодор поднимается вверх по течению реки. Как знать, быть может, перед его глазами мелькают очертания родной деревушки, покинутого много лет назад отчего дома... Так или иначе, преподобный устремляется в сторону Кенозера, рядом с которым останавливается и пришвартовывает свой баркас с инструментами, выстраивает небольшую хижину, ставит крест со смиренной мечтой – до конца своих дней молиться в своей келье, угождая только Богу, презрев все человеческие амбиции.

Ни имея ни полушки денег, не имея сановных покровителей среди высокопоставленного духовенства и власть имущих, Диодор, конечно, и не помышлял о скором устроении монастыря, однако местные жители посчитали иначе. Предвидя переход своих земель под юрисдикцию монастыря, который может основать пришлый инок в их округе, они набрасываются на одинокого молитвенника, сжигают его келлию, повергают на землю поклонный крест, отбирают инструменты и провизию, а главное – сжигают его баркас, обрекая одинокого странника на голодную смерть, ведь единственной артерией, связывавшей пустыньку преподобного с большой землей, была именно Онега... Пораженный этой последней жестокостью корыстолюбивых рыбаков, Диодор, быть может, впервые в жизни дает волю своей скорби и, молча опускаясь на прибрежную листву, горько плачет в сознании своего полного бессилия: «Вскую мя оставил еси?..»

Диодор обретает в лице купца благочестивого ктитора будущей обители

Но Бог, хранящий своих угодников, вскоре посылает преподобному свою помощь: как раз в то время по Онеге сплавляется благочестивый московский купец Надей Светечников. Увидев одинокого старца в иноческих одеждах у кромки воды, тот велит своим людям причалить к берегу и предлагает страдальцу свою помощь. На вопрос купца: «Отколе и какова места, отче?» Диодор отвечает скромно, желая по возможности выгородить своих обидчиков: «Нищ есмь и скитаюся», однако Светечников понимает, что старец что-то недоговаривает о причинах своего бедственного положения, и заставляет того открыть перед ним всю истину. Узнав о нападении местных рыбаков на Диодора, купец обращается к властителям того края и не только находит учинивших самовольную расправу над старцем, не только добивается их примерного наказания, но и обещает старцу свое всемерное покровительство в дальнейшем. Так, сам того не желая, Диодор обретает в лице благоговейного купца благочестивого ктитора будущей обители.

Впрочем, преподобный все же покидает разоренную рыбаками пустыньку, чтобы вселиться, на сей раз навсегда, на Юрьеву гору. Почему именно сюда? Что привлекло уже маститого старца, не раз бросавшего вызов силам зла, к этому загадочному месту? Житие не дает прямых ответов на эти вопросы, однако по косвенным свидетельствам читатель может догадаться, что перед нами тот случай, о котором некогда возвестил апостол Павел: «Идеже умножится грех, преизобилует благодать» (Рим 5, 20). По всей видимости, Юрьева гора была остатком какого-то древнего капища, на котором приносились некогда жертвы языческим божествам, быть может, в виде коней, как это было, например, на Коневецком острове, ставшем позднее местом основания Коневецкого Арсениева монастыря.

Надо полагать, что наиболее активная фаза этого культа была в прошлом, да и само название говорило, вероятно, о попытке местного духовенства придать культу христианское осмысление: Юрий, он же Егорий, или Георгий – покровитель всякого вообще скота и в особенности лошадей, считавшихся символом крестьянского достатка и благополучия. Быть может, некогда кто-то из местных клириков установил у подножия горы часовню, посвященную великомученику Георгию, или хотя бы поставил в ветвях одной из раскидистых сосен его икону. Впрочем, к тому времени, когда преподобный впервые оказался в этой местности, здесь не осталось и следов от той часовни (если только она в действительности существовала): все было мрачно, затхло и гнило кругом, а сама гора эта слыла среди местных жителей местом нечистым, оскверненным бесами. Благочестивый люд предпочитал обходить ее стороной...

Но именно Диодору надлежало изгнать с Юрьевой горы полчище нечистых духов, которые отнюдь не желали сдавать свои позиции без последнего, смертного боя. Семь лет проводит Диодор у подножия Юрьевой горы в полном одиночестве, творя молитвы, возделывая небольшой земельный участок и питаясь скромными плодами своих рук. На седьмой год его одиночество, словно Пятница в жилище Робинзона, скрашивает первый и самый преданный ему ученик по имени Прохор. Тогда впервые оглашают окрестности Юрьевой горы чудесные колокольные звоны, которые слышит не только сам Диодор, но и его спостник и сомолитвенник – «да при устех двоих или триех свидетелей истинен станет всяк глагол» (Мф. 18, 16). Так, понемногу, шаг за шагом перед подвижникам открывается замысел Провидения: именно здесь следует устроить монастырь и освятить престолы нескольких храмов.

В те же дни впервые является Диодору во сне «муж светолепен», возвещающий ему о новом монастыре, который будет основан именно здесь. Уже во сне Диодор недоумевает о том, как может он, нищий, без всякого рода двусмысленностей нищий, не имеющий ни гроша за душой («понеже не имею у себе ни единыя медницы») инок, возвести несколько храмов, выстроить монастырскую ограду, наладить сложный внутримонастырский быт... Чего греха таить, зачастую устроение нового монастыря было в первую очередь офертой, заключаемой между самим преподобным, представителями епископата и местной княжеской власти. При этом чем весомее был финансовый вклад, внесенный в дело самим преподобным (из его личных средств или из тех подаяний, которые удалось ему собрать своим духовным авторитетом у местных жителей, в первую очередь представителей боярства и купечества), тем более свободы и независимости имел он в организации Устава и быта своей обители. Кстати, позднее, как увидим, Диодору действительно придется дорого заплатить за решающий ктиторский вклад представителей государственной власти, однако теперь старец, назвавшийся Александром Ошевенским, уверяет Диодора в том, что Бог пошлет ему необходимые средства из Москвы, и велит иноку незамедлительно отправиться в Троицкий Сергиев монастырь и обратиться за помощью к его келарю Александру (Булатникову), который, по его словам, в состоянии оказать зачинающейся обители необходимую материальную помощь.

Проснувшись после этого сновидения, преподобный безотлагательно собирается в долгий путь, завещая Прохору: «Брате, моли Бога за мя грешнаго, и терпи на месте сем», тогда как его дорога лежит теперь в сторону величественной обители преподобного Сергия...

Вид Троице-Сергиевой Лавры с востока. Аллея на места засыпанного рва. С гравюры 1806 г.

Несколько недель спустя, проделав долгий и нелегкий путь, Диодор действительно переступает порог Троицкого монастыря. Впервые в жизни он оказался столь далеко на юге и по дороге с изумлением наблюдал за диковинными для него растениями, легкими одеяниями случайных поселян, проходивших мимо, а с приближением к самой обители с восхищением вглядывался в забрала могучих стен, выдержавших всего несколько лет назад многомесячную польскую осаду. Однако келаря в обители не оказалось – старец был в ту пору в Москве, на приеме у Великого князя. Что ж поделать? Диодор шествует далее, в столицу. Здесь он с благоговением поднимается по ступеням Успенского собора, чтобы преклонить колена перед гробницами московских святителей Петра, Алексия, Ионы... и – неожиданно встречает на его пороге неизвестного инока, который с криком: «Почто ты, поганый шпынь, прииде семо, прелщая люди?», бьет его по лицу, по голове, сбивает с его головы клобук. Придя в чувство, преподобный находит-таки Троицкого келаря Александра, который с ужасом прозревает в драчливом иноке воплощенного беса, всеми правдами и неправдами стремящегося запять Диодора на его пути к основанию новой обители.

Однако, преодолев дьявольские козни, преподобный сполна получает вознаграждение как от самого келаря Александра, так и от «великой старицы» Марфы Ивановны, матери самого царя Михаила. Познакомившись со старцем, расспросив того о его жизни на Соловках и окрестностях Каргополя, государыня признает в преподобном воистину «мужа желаний духовных» и снабжает его всем необходимым для организации монастырского быта в первые после устроения соборной церкви годы: образа, книги, ризы, колокола, деньги – все это везет вслед за собой преподобный на Юрьеву гору из Москвы.

Бедный Прохор при виде целого каравана из возков, кибиток и телег, привезенных Диодором из Москвы, в молчаливом ужасе лишь протирает изумленные глаза. Но самому Диодору некогда изумляться: вслед за караваном всякого добра следуют древоделы и разнорабочие, готовые тотчас же приступить к делу...

Тишину оглашают крики: «Изгнал еси нас из жилища нашего!» – и туча уносится ветром через озеро в лес

Вскоре плотники приступают к строительству храма Святой Троицы, однако когда они кладут первый его венец, гора внезапно начинает трястись, из расщелин раздаются утробные звуки, устрашающие всех присутствующих. В ужасе плотники призывают Диодора, желая отказаться от опасного начинания: «Отче, страх ны обдержит велии, понеже яко трясется вся гора, и шум велий явися, идеже храму быти. И сего ради не можем делати, но сотвори любовь, отпусти нас, не мощно бо на сем месте созидати храма, трясения ради горы и шуму оного». Но преподобный с ласковым назиданием увещевает плотников продолжить свои труды: «Не бойтеся, братия, бесовскаго мечтания, Бог с нами есть, и силою креста его всегда храними есте». Когда рабочие, вняв просьбам старца, продолжают строение, шум и вороний грай над Юрьевой горой еще более усиливается, работники в ужасе бросают свои орудия и, готовые бежать прочь, подалее от этого проклятого места, останавливаются только при виде вдохновенного лица Диодора, мужественно встречающего знаки демонического противления строению храма: «Он же укрепляше их, глаголя: ‟Не бойтеся”». Наконец, некий вихрь взметается над Юрьевой горой, тишину оглашают крики: «Изгнал еси нас из жилища нашего!» – и мрачная туча, осенившая место, уносится ветром через озеро в лес, ломая на своем пути толстые сучья вековых дубов. «И по сем милостию Божиею мастеры совершиша храм Живоначалныя Троицы тихо и мирно», – завершает свою повесть агиограф.

Впрочем, на устроении первого храма Диодор не останавливается. По указанию преподобного Александра, явившегося ему некогда во сне, он строит еще два храма в непосредственной близости друг от друга. Позднее, в годину голода, новоначальные иноки станут пенять преподобному на его расточительность: надлежало прежде выстроить мельницу или солеварню, чтобы обеспечить братию провизией и доходом, и уж только тогда, поставив хозяйство на твердую ногу, можно было думать о втором (Введенском) и тем более третьем (Зосимо-Савватьевском) храмах. Однако расчет, сметка, выверение всех за и против никогда не было в привычках Диодора, и теперь, в зрелом возрасте, он еще более опирался в своих начинаниях на Бога и Его помощь, нежели в годы своей ранней юности. Да и держать в руках крупные суммы денег не было в правилах Диодора – эти звонкие монеты словно жгли его огрубевшие в тяжелых крестьянских трудах руки и понуждали своего хозяина как можно скорее избавиться от них.

Преподобный Александр Ошевенский

Так понемногу устраивался монастырский быт и хозяйство, столь необходимое для обеспечения трудовых монашеских будней, но когда, казалось бы, самая тяжелая пора в становлении обители прошла, настало время одному из последних и наиболее страшных искушений в жизни Диодора. Получив средства на устроение обители от представителей московского княжеского дома, преподобный оказался морально связан с ними некоторого рода обязательствами, от которых обыкновенно свободен игумен, строящий свою обитель на медные пятаки окрестных поселян. Ни для кого не секрет, что во все времена отдаленные северные монастыри становились местом ссылки опальных бояр, дворян, а порой и просто придворных маргиналов, с которыми по тем или иным причинам не пожелали расправиться более суровым способом... То, как эта практика влияла на внутреннее устроение самих монастырей в целом, вопрос отдельный и необычайно болезненный, однако в биографии Диодора эта традиция едва ли не стала роковой.

В ту пору, когда обитель преподобного стала уже достаточно известной в самой Москве, царь Михаил ссылает в нее некого «старца», как его смиренно называет Житие, Феодосия. Впрочем, по всему видно, что в чин старчества Феодосий вошел не по своей воле, и роль инока отнюдь не пришлась ему по нраву, но, пожалуй, еще более, нежели в мирском житии, распалила в нем самые низменные чувства и даже разбойничьи повадки. Будучи вынужден покоряться монастырским властям в лице игумена, Феодосий видел в Диодоре в первую очередь своего тюремщика, цепного пса царского режима, сославшего его в суровые условия северной Руси. Трагедия же Диодора заключалась в том, что ему невольно приходилось брать на себя ту самую роль, которая была ему навязана ктитором.

Дело чуть было не дошло до физической расправы над игуменом

Двусмысленность положения «старца»-заключенного под опекой инока-надзирателя порождала множественные конфликты, из которых самым невинным был эпизод глумления Феодосия над именем и образом игумена, вырезанным ножом на коре одного из деревьев, во время братских лесозаготовок: «по наважению вражию вырезав на бревне лице старче и подписав имя Диодорово, и поругався много, бив шелыгами, и сотвори всем ту сущим смеятися». Однако в другой раз дело чуть было не дошло до физической расправы над игуменом: оказавшись наедине со старцем за оградой монастыря, Феодосий избивает того до полусмерти и, полагая того умершим, возвращается как ни в чем не бывало в монастырь, тогда как пришедший в себя Диодор не имеет права наказать как следует почетного ссыльного или – упаси Бог! – выдворить того вон из монастыря. Вот почему в день, когда Феодосий, совратив вслед за собой еще 17 иноков и ограбив монастырскую казну, бежит вон из Юрьегорской обители, Диодор с умилением воздает благодарение Богу: «Ныне отпущаеши раба твоего...» (Лк. 2, 32).

Удивительны явления Божьего Промысла в судьбе Диодора, замечательно его дерзновение к Богу, его стремление везде и во всем найти свою дорогу ко Христу, преодолеть встречающиеся трудности. На протяжении всей своей жизни преподобный не только умел искать и рисковать – он умел, прежде всего, брать на себя ответственность. Дорога его менее, чем чья-либо еще, была устлана розовыми лепестками, однако он прошел по ней, ни разу не усомнившись, сохранив всю полноту и всю теплоту своей веры в благость и силу Пресвятой Троицы, в молитвенную помощь святых угодников.